Здесь же скала подходила к самой поверхности, а местами выпирала наружу, и работа была трагически-безнадежной, утомительной, никакого удовлетворения и услады она не приносила. Колья запрашивали по полевому телефону, а привозили их кухонные грузовики, и там, где не годились другие способы, под них в скале долбили ямы, а затем засыпали винтовые основании кольев битым камнем. Там, где можно было использовать природные трещины и разломы в скале, колья загоняли в них. Забор получался растрепанный, кое-где извилистый, с неровными прогонами; колья иногда торчали под самыми неправдоподобными углами, многие из них упали бы от одного хорошего рывка. А под тяжестью человеческого тела завалилось бы не меньше трех высоких, главных, кольев, не говоря о коротких, для оттяжек.

Тем не менее они справились. Ценой непомерного, каторжного труда. Маст ложился спать на нестихающем ветру, завернувшись в два одеяла и полупалатку, небритый, немытый, чумазый, ощущая, как клинья грязи подпирают каждый ноготь, и с трудом перенося запах собственного тела; спина и руки пыли постоянно, как давно подгнивший зуб, но он знал, что через шесть часов его поднимут на боевое дежурство. Иной раз руки во сне затекали до самого плеча и, когда он просыпался, были как чужие, так что, неосторожно подняв руку, можно было заехать большим пальцем себе в глаз. Во всем этом он был не одинок. Но сознание того, что и другие страдают так же, нисколько не облегчало ему жизнь. И в эти часы пистолет, прикасавшийся под рубашкой к телу, был для него самым большим, если не единственным утешением.

С начала войны у них на позиции никто — кроме, конечно, молодого лейтенанта, который мог отправиться на ротный КП когда угодно, — не мылся и не брился. Запертые в своем загоне из колючей проволоки, которой они сами же себя окружили, полностью отрезанные от мира, если не считать грузовика, трижды в день привозившего пищу и воду, они с каждым днем становились все грязнее, все обтрепаннее и все угрюмее. По мере того как ослабевала угроза немедленной высадки японцев, исчезало и объединявшее их чувство опасности: свары вспыхивали все чаще. Только к исходу третьей недели, немного разобравшись с более неотложными делами, кто-то из ротного начальства догадался наладить регулярное сообщение на грузовиках между командным пунктом, где была проточная вода, и позициями — так, чтобы раз в два или три дня каждый солдат мог приехать, принять душ и побриться. Это сильно подняло дух на Макапу. Это сильно подняло дух на всех отдельных позициях роты. Но эта же система поочередного мытья оказалась роковой для Маста и его пистолета.

Решено было — кем и на основании каких расчетов, неизвестно, — что с Макапу можно отпускать не больше четырех человек за раз. С других позиции, запятых всего десятком людей, отпускали троих, но на Макапу — с потолка взялась эта цифра или еще откуда — был приказ: четверо. И когда подошла очередь ехать Масту, ремонтно-заградительный отряд капрала Винстока отправился туда в полном составе, под командованием капрала Винстока.

Они ехали мыться и бриться на большом 2,5-тонном грузовике, и по дороге к ним подсаживались люди с других изолированных и безводных позиций. Эти люди встретились впервые после начала воины и не могли наговориться, словно старые, соскучившиеся друг по другу приятели, хотя до войны они были едва знакомы. Грязные, небритые, с воспаленными глазами, они жались в кузове, как будто ища друг у друга защиты, и жадно глядели на редкие гражданские дома. Перед городом дома стали попадаться чаще, и, проезжая мимо какой-нибудь из ротных позиций, они с завистью рассуждали о стоящих поблизости гражданских домах — есть ли у хозяев дочка и пьют ли хозяева спиртное. А где гражданских домов поблизости не было, грузовик останавливался и подбирал очередную партию солдат. Командный пункт роты находился у подножия высоты на мысу Коко, напоминавшем горбатого кита. То есть похожим на кита он казался с моря пассажирам туристских судов, когда они еще ходили. Через низкую седловину, отделявшую его от горной гряды, шло шоссе, и в нескольких сотнях метров начинались окраины города. Здесь были и женщины и виски, и здесь стояла другая половина роты, «курортники» — их участок обороны тянулся по богатым приморским имениям.

Но, не добравшись до верха седловины, откуда можно было хотя бы полюбоваться на эту роскошь, их грузовик свернул налево, на извилистую дорогу. Тут, у основания мыса, располагалась парковая зона — до войны что-то вроде общественного парка. Между пятнадцати метровой каменной грядой, в которой были вырублены ступени, и тихой бухточкой, известной под названием Ханаума, тянулся прекрасный пляжик с пальмами, с собственным танцевальным залом и маленьким рестораном, теперь запертыми, безмолвными и унылыми. На верху гряды, под деревьями парка, служившими прекрасной маскировкой и защитой от солнца, стояли палатки ротного КП. Неподалеку в той же роще были две общественные бани, мужская и женская, но в обеих теперь хозяйничала армия. К ним-то и направлялся грузовик Маста.

Маст почти уже забыл, какая это роскошь — душ и бритва; пояс с кобурой он из осторожности подвесил на виду, прямо перед открытой душевой кабинкой, а закончив омовение, спустился к берегу и уселся в одиночестве на ступеньках гулко-пустого танцевального зала, блаженствуя в непривычной теплой, солнечной тишине, которая после ветра на Макапу казалась оглушительной; штатских сюда уже не допускали, и безлюдные, с запертыми ставнями танцзал и ресторан нагоняли тоску о былом. Маст только сейчас понял, как он привык к ветру.

Здесь и углядел его капрал Винсток и с хитрым, как всегда, выражением на тощей крысиной мордочке подсел к нему. Маст уже тогда подумал: к чему бы это?

— Благодать, а? — с улыбочкой сказал Винсток, глядя на пальмы и мирную солнечную бухту, где вода едва колыхалась и блестела на солнце. — После нашего ветра, я думал, оглох здесь, честное слово. — Он медленно провел по свежевыбритому острому подбородку. — Жалко, шалман закрыли, а? — с грустью добавил он.

— Ага, — отозвался Маст. — Как подумаешь, что надо возвращаться, тошно делается, — рассеянно прибавил он. Подобно остальным, он только здесь, в укрытом тихом месте, ощутил свою опустошенность.

— А чего ты не попробуешь устроиться писарем? — закинул удочку Винсток. — С твоим-то образованием. Вот и сидел бы здесь все время. — Он лениво встал, спустился со ступеней на стриженую травку и пошел рядом с Мастом к пляжу с пальмами.

— Я не хочу быть писарем, — сказал Маст.

Винсток остановился и посмотрел на Маста.

— Ты, Маст! Я и не знал, что у тебя есть пистолет. Откуда? Ты же не пулеметчик. Тебе пистолет не положен. — Наглость этого заявления сама по себе насторожила Маста. За три недели Винсток не мог не заметить пистолет. На позиции о нем знали все, кроме главного начальства — молодого лейтенанта и двух взводных сержантов. И О’Брайен наверняка рассказывал Винстоку. Маст повернулся и внимательно посмотрел на хитрую мордочку капрала.

— Я его купил еще до войны, артиллерист из восьмого полка продавал, — сказал он.

— Кроме, шуток? — с большим удивлением воскликнул Винсток. — Повезло! — Он опять задумчиво потер бритый подбородок. — Но это получается покупка и хранение краденого имущества, так ведь? Этот малый или еще кто, необязательно он сам, украл пистолет. — Он опять замолчал и грустно сморщил хитрую мордочку. — Ей-богу, Маст, прямо не знаю, что мне с тобой делать.

Маст впервые услышал от Винстока «ей-богу». Обычно Винсток обходился ругательствами.

— Что значит «делать»? — сказал Маст и еще больше насторожился.

— Да понимаешь ты… — Винсток, как бы извиняясь, пожал плечами. — Понимаешь, пистолет принадлежит армии. Ты-то, конечно, не крал, я знаю. Но ты ведь где-то его взял, кто-то ведь тебе его продал, значит, сперва его где-то украли — у армии. Это же в каком я теперь положении?

— Не пойму, твое-то при чем положение? — пристально глядя на него, сказал Маст.

— При чем? Нет, Маст, очень даже при чем, очень даже. Не понимаешь, что ли? Ты в моем отряде, я твой начальник. Значит, и за это отвечаю. И не перед кем-нибудь, перед армией. Понял?